12 июля, 2013

Лагерь

Ежегодно летом мы выезжали на полтора месяца в лагеря. Лагерь размещался на берегу Тщитского водохранилища, где река Белая впадает в реку Кубань в Адыгейской АО, рядом с аулом Адамий. В лагере проводилось воинское обучение и воспитание.

Выезд в лагеря всегда был торжественным. Две роты, построенные в колонну взводов, выходили из двора школы под оркестр и шли по улицам города до железнодорожного вокзала. Нас провожали горожане. Когда затихал оркестр, начиналась песня. Петь мы любили, песен знали много, во взводах и ротах были свои звонкие запевалы. С песнями совершались все перемещения в строю по городу и в лагерях. До ст. Васюринская ехали по железной дороге, а затем шли с полной выкладкой до лагеря, который находился в 12-15 км от железнодорожной станции.

Лагерь представлял собой палаточный городок, разбитый согласно Уставу. В нем мы проходили военные дисциплины. Большое внимание уделялось спорту. Там мы хорошо закалялись физически. Много купались, плавали, участвовали в кроссах. Возвращались мы из лагеря загорелыми и сильными, в выгоревших и вылинявших гимнастерках.

12 декабря 1948 года

День серьезной драки между второй и первой ротами из-за младших. Мы больше не хотели терпеть притеснений старших и потребовали от первой роты их прекращения. Мнения разошлись. Спор стали решать в драке. Роты поделились на две части - "за" и "против", поэтому в драке, которая разразилась, как буря, и охватила все общежитие, трудно было разобраться, кто кого лупил. Нередко доставалось "своим". В ход шло все, чем можно было бить. Наша комната была похожа на лазарет. Постели в крови, кто уже лежит с перевязанной головой, кого перевязывают, а у соседей слышен стук, крик, кто-то врывается в комнату, его "лупят", в дверь рвутся на выручку, их не впускают и т.п. Через некоторое время нас, усмиренных, начали вызывать в кабинет начальника школы. Несмотря на трагичность положения, я не мог не рассмеяться, когда увидел в кабинете своего земляка из первой роты Вовку Никулина, самого высокого парня в школе. Он стоял у окна с перевязанным лицом. Из-под повязки торчал нос и большие оттопыренные бинтом уши. Вид у Вовки был трагикомичный. У меня невольно возник вопрос: "На чьей же стороне был Вовка?"

Начались нудные допросы. Молчали обе стороны. Никто никого не выдавал (по динамике самой драки). Нас, человек восемь-десять, решили исключить из школы. Сняли погоны. Выдали старую летнюю форму. Приехала комиссия из Москвы. В беседе я объяснил причину драки, сказал, что нужно было когда-то кончать с несправедливостью. Я был готов к любому наказанию. Постепенно нам стали возвращать зимнюю форму с погонами. Меня разжаловали из сержанта в рядовые, а с наступлением лета отправили вместе с другими штрафниками готовить лагерь к приему школы.

Мы почти месяц работали грузчиками, строителями, разбивали линейки, устанавливали палатки. Ребята нашего взвода и преподаватели понимали, что мы пострадали зря, всячески поддерживали нас, давали понять, что начальство смягчится.

Лагерь подготовили, ждем ребят. Вдруг слышим оркестр. Появилась колонна. Стоим у ворот, каждый встречает свой взвод. С нетерпением поджидаю, когда подойдет родной второй. Вот уже различаю в сумерках знакомые лица, бегу навстречу, меня подхватывают ребята на руки и начинают качать. Они с радостью сообщают, что я восстановлен в звании, а значит - остаюсь и в школе. И, хотя мне не разрешили сдавать экзамены за девятый класс, я был переведен без них.

С декабря 1948 года в спецшколе установился новый порядок. Совместными усилиями командования и самих "спецов" было покончено с одной из самых гнусных традиций. Позже, при посещении спецшколы, мы всегда вспоминали с командирами день драки и его благотворные последствия.

Чтобы закончить эту тему, следует сказать, что тех, кто обижал младших, мы называли "крохоборами". В большинстве своем это были слабые и трусливые ребята. Из них в будущем почти никто не летал и никак себя не проявил.

Впоследствии, в процессе службы, приходилось встречаться с людьми подобного сорта, которые только портили дело, мешали жить и служить другим.

Зарождение мечты. Бегство из спецшколы и возвращение

Наверное, в юношеские годы свойственно поддаваться ряду увлечений и одновременно строить множество планов. Так произошло и со мною. В спецшколе я начал усиленно читать книги по военной истории. Помню, сильно увлекся "Наполеоном" Тарле. Мне тоже хотелось стать полководцем, военачальником широкого масштаба, способным управлять войсками всех видов Вооруженных Сил. Но я понимал, что для этого нужно окончить общевойсковое (пехотное) училище. Впоследствии у меня имелась возможность убедиться в правильности своих размышлений. В нашей Советской Армии господствовало именно такое воззрение и в теории и на практике до августа 1991 года.

В январе в "Красной звезде" появилось объявление о приеме в московское пехотное училище имени Верховного Совета РСФСР. Туда и решил бежать. А в конце января я уже был на пути в Москву. Первое дальнее путешествие. Поезд прибыл в Сталинград. Пересадка. Меня задерживает на перроне патруль. Документов, кроме удостоверения, никаких. Старший патруль выделил одного бойца для сопровождения меня в комендатуру. Идти далеко. Снег, вода. Город вижу впервые, но много слышал и читал о нем. Куда ни глянь, стоят развалины, от домов остались лишь каменные коробки без крыш. В январе 1948 года город выглядел, как и в 1943-м. Пока шли, у меня оторвалась подметка от ботинка, предлагаю бойцу подъехать на попутной автомашине, но он тычет в спину автоматом, разговаривать со мною или не хочет, или не может (не русский, из Средней Азии). Пришли в комендатуру, сижу в приемной на втором этаже, документ сдал дежурному офицеру. Он сказал: "Жди, доложу". Смотрю на их работу. Им жарко. Идет непрерывный поток задержанных. Через два-три часа офицер возвращает мое удостоверение со штампом Министерства просвещения (спецшколы, хотя и готовили кадры для военных училищ, относились к Министерству просвещения) до прихода какого-то начальника, который разберется, что со мною делать. Они просто не знали, как со мною быть: форма военная, а по документам - гражданский. После такого оборота дел я понял, что в комендатуре не до меня, и в удобный момент удрал.

Итак, я свободен. Тороплюсь на вокзал, компостирую билет и еду в столицу. Приезжаю в Москву. Мороз больше 20 градусов, снег. Я в ветхих ботинках, в шинели, с вещмешком за плечами и шапке-ушанке. Первый раз в Москве! Начинает срабатывать сознание, ведь я - нарушитель, беглец. Скорее бы добраться до Солнечногорска, там обращусь сразу к начальнику училища и никуда не уйду, пока не зачислят курсантом, дойду до самого товарища Сталина, он поймет и прикажет зачислить!

С Казанского вокзала мне нужно попасть на Ленинградский. Где-то совсем рядом, но, не зная, попробуй разберись. Кто-то берется провести за десятку, на середине пути отказываюсь от его услуг, возвращаюсь. Наткнулся на одного сержанта, он ищет Казанский вокзал, я ему показываю Казанский, а он мне Ленинградский. Теперь все это смешно, но тогда было не так-то просто.

На электричке еду до станции Подсолнечной, дальше иду пешком, перехожу по льду озеро Сенежское, затем по дороге вдоль озера. Любуюсь новой дли меня природой, здесь много снега, высокие сосны, встречаются лыжники, а у нас в Краснодаре еще и снега не было, когда я уезжал оттуда. Впереди вижу арку с буквами РСФСР - догадываюсь, что это Училище имени Верховного Совета РСФСР. Некоторых букв нет - отпали. Захожу на огонек в небольшой домик, в нем несколько офицеров. Спрашиваю: "Здесь училище?" Отвечают: "Училище в Москве, а здесь лагеря". Больше ни о чем не спрашиваю, до меня доходит, что в газете напечатан адрес лагеря. Видимо, здесь летом проводился набор курсантов. Вот так промахнулся! Как же теперь быть!? Наступает просветление. В комендатуре в Сталинграде меня предупредили, что все равно в Москве задержат и там разберутся, кроме того, начинаю понимать, что никто не примет меня в середине учебного года. Остается одно - возвращаться в школу. Мне показали дорогу по льду через озеро, посоветовали, чтобы шел вдоль телефонного провода, иначе могу сбиться с пути и замерзнуть. Не сбился, но сильно замерз, окоченел. Вышел с озера на берег, где располагался служебный городок известных курсов "Выстрел". Чего стоило пройти проходную, чтобы не задержали без пропуска и отпускного. Теперь на уме было одно - избежать ареста.

Деваться некуда, мешкать нельзя, контролеры передо мною, и я, не предъявляя пропуска, уверенно прохожу мимо контролера, который, видно, не разобрался в моей форме. Прошел! Самому не верится, чуть не бегу, теперь уже за воротами проходной.

Поздним вечером доехал в Москву на электричке, решил побывать в метро. Сразу не смог попасть в вагон, зазевался, опоздал. Вид был еще тот. Перевязанный проволокой ботинок, вещмешок, голодный, замерзший. Пришлось скрываться от патрулей в метро и на вокзале, без билета садиться в поезд, ехать двое суток до Краснодара. А главное, поездка прошла впустую.

После нескольких дней отсутствия в спецшколе я снова в ее стенах. Меня радостно встретил командир взвода В. И. Кривошеев. Я рассказал ему о своем путешествии и неудаче. Удивительно хорошим был наш командир, он умел побеседовать, посочувствовать, посоветовать, никогда не унижал мечту и не ломал планов, относился ко всем с пониманием и уважением. Он сказал мне, что мое отсутствие в школе прошло для начальства незамеченным.

Летом я обратился в Военкомат, чтобы меня направили в Бакинское пехотное училище. Узнал об этом наш зам. начальника школы подполковник Марков. Наверное, о моих "мытарствах" рассказал ему командир взвода. И вот мы с подполковником Марковым сидим в сквере напротив школы и мирно беседуем. Он разъясняет мне всю фантастичность моих планов, рекомендует остаться в спецшколе, в авиации. Встречаемся и беседуем с ним еще раз. Начинаю задумываться над своими действиями. Кончается тем, что постепенно твердо и навсегда остаюсь в авиации. Больше я уже никогда не изменял первоначальной мечте и сегодня об этом не жалею. Я счастлив, что остался верен авиации, был летчиком и всю службу проносил авиационную форму.

Правда, я получил хороший жизненный урок. Во-первых, пусть не до конца, но много сделал для осуществления новой мечты, и понял, что так нужно действовать всегда, если хочешь добиться цели. Во-вторых, понял, что, прежде чем что-нибудь затевать, нужно хорошо все продумать, взвесить. В-третьих, следует быть более постоянным.

Оставшись в авиации, я навсегда "заболел" интересом к другим видам Вооруженных Сил и родам войск, тактике их применения. Насколько было возможно, стремился во всем разобраться, что оказало большое влияние на поступление в Военную академию Генерального штаба (ВАГШ). Будучи слушателем ВАГШ, в 1972 году я побывал в районе озера Сенежское под Солнечногорском. Конечно же, вспомнил один из февральских дней 1948 года и подумал о том, что путь в Академию Генштаба начался именно тогда.

Спецшкола и дом

По выходным дням нас иногда отпускали домой к родным. Пользовались разрешениями больше в осенне-весеннее время. Летом, в августе, и зимою, в январе, нам предоставляли отпуска. Весною 1948 года наша семья переехала из станицы Абинской в станицу Холмскую, где родители и прожили до самой смерти. Мне эта станица была немного знакома с войны. Постепенно я стал обзаводиться в Холмской друзьями. Так, подружился с нашим соседом на ул. Трубачева Алексеем Ветром. Он был старше меня на один год, работал нефтяником на подъемнике. Будучи хорошим охотником, увлек охотой и меня. Дружба с ним оказалась прочной. До 1948 года наша семья не имела собственного дома, жила по казенным и частным квартирам. Летом 1948 года отца избрали председателем колхоза имени "9 января". Он взял ссуду и с помощью колхозников и соседей за два дня авралом построил небольшой домик (в то время так строились многие). В нем было три маленьких комнаты и кухня. Маме отцовский проект очень не нравился. Дом оказался слишком тесным. Приусадебный участок был без деревьев, но через пять-семь лет, благодаря усилиям отца, на участке вырос хороший сад, виноградник и ягодник. Сестра Лиля в том же 1948 году вышла замуж за бывшего фронтовика, нефтяника Анатолия Вагаршаковича Вартаньянца и переселилась к нему на противоположную сторону станицы. Мы очень дружили с моей сестрой и я огорчился, когда в один из приездов узнал, что Лили уже нет в семье. В 1949 году у них родилась дочь Виктория. Приезжая в гости к родителям, я часто гостил и у Лили. В то время она начала работать учительницей и до сих пор продолжает трудиться на этом поприще.

Приезжали со мною в Холмскую и мои товарищи, чаще всего Борис Кривенко. Родители хорошо относились к нему и встречали, как родного. Время дома проходило быстро. Иногда отец просил нас поработать в колхозе грузчиками на перевозке зерна, что мы делали с большим удовольствием. По вечерам ходили в кино, на танцы. Мама старалась, как могла, чтобы нам было хорошо. Возвращались мы из отпуска в школу отдохнувшими, с приятными впечатлениями о проведенном времени. Помощи у родителей я никогда не просил, да она и не была нужна.

Встречи с мамой всегда были теплыми и радостными, расставаться же с нею каждый раз было тяжело. Мама провожала меня до калитки и, прощаясь, плакала, просила, чтобы я непременно приезжал еще.

Отец к моим приездам относился более сдержанно. Бывало так, что первые несколько дней мы с ним не встречались. Он рано выезжал на работу и поздно возвращался. Мама напоминала ему обо мне и просила поговорить со мною. Разговор наш начинался с того, что я предъявлял отцу свои отпускные документы и докладывал, как планирую провести отпуск. Он вносил свои коррективы в мой план. Интересовался моей учебой, а впоследствии и службой. Такой порядок существовал многие годы. С годами суровость отца смягчилась, и позже, приезжая домой в отпуск, я уже мог беседовать с ним о жизни и наших общих заботах, хотя в этих беседах отец по-прежнему был краток. Очень мало говорил о себе. Письма, которые он мне регулярно посылал, всегда оказывались предельно лаконичными. Так было не только тогда, когда я учился в спецшколе, но и всю мою последующую службу. Однажды я упрекнул его за слишком короткое письмо, в котором на четверти листа было всего три строчки. После этого я получил от него письмо на большом листе бумаги, но все с теми же тремя строчками и подписью. Больше не жаловался.

Будучи офицером, я попросил отца открыть тайну моего имени, так как оно заставляло многих ломать голову, почему родители назвали меня Вольтером, кто они и т.д. А когда в военном училище я подал заявление о приеме в члены КПСС, то мне отказали из-за имени, и поставили условие, чтобы я его сменил. Было это в 1951 году в разгар борьбы с космополитизмом. Естественно, я отказался, что и задержало мое вступление в партию на четыре года. Отец рассказал мне о том, что в 30-е годы поступили рекомендации руководящих органов партии к ее членам называть детей интернациональными именами, прилагались даже перечни имен. Отцу не понравились имена из этих перечней и он решил по-своему. В конце нашего разговора отец настороженно спросил: "Тебе что, не нравится имя? Можешь сменить!" Я поблагодарил его за то, что он не назвал меня Адольфом или другим немецким именем, ибо в годы войны ребятам с такими именами пришлось испытать немало неприятностей, и сказал, что менять имя не собираюсь.

Окончание спецшколы

Незаметно мы стали десятиклассниками, старшими, серьезными, готовыми завтра надеть курсантскую форму. Теперь во всем мы задавали тон, зорко следили за порядком, не разрешали обижать младших, шефствовали над ними. Мы выходили на финишную прямую и все больше задумывались, куда попадем: в летно-подъемное или техническое авиационное училище. Важное, решающее значение отводилось здоровью. Полугодовые медосмотры показали, что кандидатов в летчики остается все меньше и меньше.

Ребята заболевали, теряли зрение, некоторых вообще отчисляли. Только ученикам десятого класса давали возможность окончить школу, чтобы получить среднее образование. Мне очень хотелось стать летчиком, попасть в Армавирское военное авиационное училище летчиков-истребителей. Такое желание было и у моего друга Бориса. Вячеслав "шел" на золотую медаль, что означало направление его в Ленинград в Военно-воздушную академию им А. Ф. Можайского.

В начале июня 1950 года сдали экзамены. Прошли медкомиссию. Примерно 1/3 из выпуска была направлена в Армавирское училище, остальные в авиационные технические училища. Я прошел в Армавирское училище. Перед этим дважды вызывал "Батя", начальник спецшколы В. Землянский, уговаривал поехать в одно из инженерно-авиационных училищ. Я категорически отказался, поблагодарив его за заботу. Состоялся выпускной вечер, который означал, как и обычно в таких случаях, расставание. Мы навсегда расходились по армейским дорогам, сохраняя на всю жизнь глубокую благодарность своей спецшколе и воспоминания о ней, подобные тем, о которых пели в песне:

…"О спецшколе, как святыне,
Будем вспоминать,
Потому что нам спецшкола заменяла мать!"

Сразу же после выпускного вечера мы в добровольном порядке были призваны в армию. Теперь после отпуска должны были собраться командами для следования по назначению, сроки были разные. Из нашего второго взвода попало в Армавирское училище не более пяти-шести человек, а всего из спецшколы около тридцати человек.

После отпуска собрались в школе. Чтобы не увозить нашу добротную форму в училище, нам предложили сменить ее на поношенную старую форму, в которой было просто стыдно появиться на улицах города. Такой порядок существовал только в нашей школе. Видно, поэтому "Батю" и прозвали "Плюшкиным", причем даже эти лохмотья мы обязаны были выслать из училища в школу (на тряпки, что ли?). В общем, в таком неприглядном виде, в сопровождении одного из командиров взводов, поездом отправились мы в Армавир. Ехали в одном вагоне. В Армавир прибыли вечером. С вокзала направились к училищу в теоретический батальон. Помню, шли по городу толпой в необычной "спецовке". Армавирское военное авиационное училище летчиков-истребителей.

Прибытие в училище. Настороженный прием

Наш внешний вид вызвал у строгого командования теоретического батальона комбата майора Герасимова и начальника штаба батальона майора Мирошниченко, видимо, подозрения. Из других спецшкол прибывали в опрятной форме, а ереванцы и тбилисцы даже в парадной. Нас построили в две шеренги, разомкнули и предложили вытряхнуть содержимое чемоданов. Такая встреча показалась нам оскорбительной, тем более что происходило это на глазах у других "спецов", которые посмеивались над нашим видом.

Конечно, нас это злило, но мы, краснодарцы, выглядели взрослее их. Закончился осмотр, показали, где устраиваться на ночь. Через несколько минут меня вызвал комбат, состоялась короткая беседа. Мне приказали быть старшим у краснодарских "спецов". Комбат спросил, найду ли я погоны. Ответил утвердительно: "Да". После этого комбат приказал: "Тогда приведите немедленно в порядок свою форму". Участвовавший в беседе начальник штаба батальона сказал: "Ничего, Красковский, встречают по одежке, а провожают по уму". Он оказался прав. Сформированное из 23-24 краснодарских спецшкольников классное отделение оказалось самым дисциплинированным, организованным и способным. Были случаи, когда мы все до одного получали на экзаменах отличные оценки. Нас даже заставляли пересдавать, чтобы убедиться, нет ли здесь подвоха, и мы с честью пересдавали.

Хочется сказать о командовании теоретического батальона. Оно было новым. За несколько месяцев до нашего прибытия в училище в тербате произошло чрезвычайное происшествие. Несколько курсантов было осуждено Военным трибуналом. Сняли с должностей многих офицеров. Вновь прибывшие майоры Герасимов и Мирошниченко в войну командовали подразделениями. Майор Мирошниченко ранее служил в морской пехоте. Оба командира отличились строгостью, немногословием, прямотой, старались понять курсантов. Все их требования были справедливыми.

С первых дней в новой обстановке мы почувствовали разницу между спецшколой и училищем. С нами обращались гораздо строже, как со взрослыми. Через два-три дня выдали курсантское обмундирование, остригли. Недолго жили в старой казарме с высоченным потолком, где кровати были в три яруса, соломенные матрацы и подушки, старые одеяла. Помню, с наступлением осени протекала крыша, было очень холодно. Кормили хорошо, в этом была колоссальная разница со спецшколой. Мы удивлялись большому количеству хлеба на столах. Старшина роты Бекетов после возвращения из столовой подавал две команды: "Разойдись!" и "Перекур!" В спецшколе нам запрещали курить, а здесь после такой команды мы направлялись в курилку, где стоял мешок с махоркой, скручивали "козьи ножки" из газеты и тянули дым до одурения. Я даже отравился куревом (с непривычки). Так было в первые дни. Потом времени свободного становилось все меньше. Прошли медицинскую комиссию, некоторых забраковали и отправили в техучилище. С нами начали проводить по полуторамесячной программе "курс молодого бойца", занятия по строевой и тактической подготовке, в основном, в поле и, как правило, с полной выкладкой. Шинель в скатке, карабин, подсумок с патронами, саперная лопата, фляга. Все передвижения строем. Постигали премудрости матушки-пехоты, закалялись.

Взвод наш включал в себя два классных отделения, в каждом по двадцать человек. Классные отделения состояли из краснодарских и сталинградских "спецов". Заместителем комвзвода был старший сержант Балобанов (стрелок-радист с войны), командиром взвода - старший лейтенант Варфоломеев, командиром роты - капитан Николаев (впоследствии майор), старшиной роты - старшина Бекетов.

Не повезло нам с командиром роты. Не нравились нам его ограниченность и солдафонство. Он больше молчал, казался нелюдимым. Назначение его к нам было явным промахом командования училища. Его ограниченность действовала отталкивающе. Он гордился своим образованием - тремя классами церковно-приходской школы. Для нас этого было маловато. После "курса молодого бойца" началась упорная учеба по овладению теорией полета, самолетом и двигателем, самолетовождением, теорией стрельбы, историей, тактикой и др.

Структура училища в те годы выглядела так: теоретический батальон и несколько авиаполков с учебно-летными отделами (УЛО).

Начиналось обучение с теоретического батальона, затем курсанты распределялись по учебным авиаполкам. Срок обучения составлял около трех лет: один год в тербате и около двух лет в полках с полетами.

Первый год пролетел быстро, хотя нам хотелось еще более ускорить события, чтобы опробовать свои способности в воздухе. К тому же было известно, что даже из полков отчисляют курсантов из-за отсутствия данных к летному ремеслу и тогда нужно начинать все сначала в техническом училище, училищах связи или штурманов. Поэтому наше желание было вполне естественным.

Тербат прошел как-то незаметно. Получил в нем серьезный урок в обращении с секретной литературой, чуть было не потеряв совершенно секретное "Наставление по химслужбе". Мне выдали в секретной части "Наставления" на всю группу, я их раздал. Шел зачет. Сдал раньше и ушел на обед. Зачет затянулся. Дежурный поторопился и собрал не все книжки. Начались занятия младшего курса. "Наставление" попало в руки парня, который, не имея понятия о грифе "секретно", занес книжку после занятий в казарму и положил в тумбочку. Нашли "Наставление" при тщательном обыске. Дело оборачивалось для меня серьезно, но неприятности миновали, а урок остался на всю жизнь. После тербата я попал в учебный авиационный полк в станицу Кореновскую (недалеко от Краснодара).

Начало полетов. Первый самостоятельный полет

Обучение на учебном самолете Як-18 началось в июле 1951 года. Первым моим инструктором был лейтенант Леонид Алексеевич Петерин, краснодарец, симпатичный блондин интеллигентного вида. Инструктор выглядел юношей, на земле в обращении с нами был исключительно вежлив, в воздухе же сильно ругался, будто его подменяли, но это не помешало нам сохранить о нем добрые и благодарные воспоминания. Впоследствии Леонид Алексеевич стал испытателем, ему присвоили звание заслуженного летчика-испытателя. Кажется, в 1974 или 1975 году в звании полковника он перешел на работу сменным руководителем полетов в одном из испытательных авиацентров в Крыму.

В группе нас было шестеро: А. Дубинский, В. Лавриненков, Б. Костюков, И. Матвиенко, А. Пащевский и я. К чести Леонида Алексеевича, он ни одного из нас не отстранил от полетов, в отличие от других инструкторов, отчислявших на первом периоде по два-три человека, и научил всех летать. Он пообещал нам никого не отчислять еще при первой встрече и сдержал свое слово. А сколько ему пришлось повозиться, что называется, помучиться с нами. Особенно тяжело пришлось ему с Иваном Матвиенко, и все же Иван "выжил", стал впоследствии толковым летчиком-инструктором и сам дал путевку в небо не одной сотне курсантов.

Прошло десять дней наземной подготовки, и 3 августа я впервые с инструктором поднялся в воздух на самолете Як-18. Цель полета - ознакомиться с ощущениями в полете, характерными ориентирами в районе аэродрома и с управлением. Полет длился всего 13 минут, а запомнился навсегда. Фактически я ничего не понял, кроме действия рулями на пикировании и наборе высоты. После посадки испортилась погода, я сидел под крылом самолета и думал горькую думу о том, что мне никогда не научиться летать. В сознании промелькнули четыре года учебы, казалось, все зря. Ко мне лезли ребята с расспросами, а мне не хотелось говорить, нужно было обдумать, что же делать дальше. Так и запомнился первый полет мельканием земли, облаков, приборной доской и грустными мыслями.

Однако растерянность, вызванная первым полетом, постепенно проходила, и немногим больше, чем через месяц, 13 сентября 1951 года, я вылетел самостоятельно, сделав в тот день два полета с отличной оценкой. Трудно передать чувство радости и гордости, когда тебе первый раз доверяют одному подняться в воздух! Непередаваемо и ощущение первого полета. Сливаются воедино радость, торжество, красота и гордость.

По традиции самостоятельный вылет отмечался угощением товарищей папиросами "Казбек" и конфетами. Несколько дней мы поздравляли друг друга с вылетами, с сочувствием относились к товарищам, у которых не шла программа. Постепенно полеты усложнялись, от полетов "по кругу" переходили к освоению фигур простого и сложного пилотажа в зоне, групповой слетанности, к полетам по маршруту. Не все у нас шло гладко: у одного не получалось с посадками, у другого с пилотажем в зоне или с полетами по маршруту и т.п.

Я долго осваивал "петлю", не доходя до верхней точки, "перетягивал" ручку и сваливался в перевернутый штопор. Так было до тех пор, пока не уловил нужный момент подборки ручки. В общем, прежде чем научиться делать "мертвую петлю Нестерова", я в совершенстве освоил вывод из перевернутого штопора. Шла горячая пора полетов. Летали почти каждый день. Утром разлетались с центрального аэродрома на полевые аэродромы. После полетов сами мыли, чистили самолеты. Мы возвращались в казарму усталые, но веселые. Смеялись над своими же ошибками. К ноябрьским праздникам 1951 года мы закончили первый раздел обучения на самолете Як-18 и засели на зиму за теорию, изучали самолет Як-11.

Неожиданная новость

В конце февраля 1952 года объявили, что наша летная группа второй раздел обучения будет проходить не на Як-11, а на Як-18, и с него перейдет к обучению на реактивных самолетах МиГ-15бис. Группа становилась экспериментальной, т.е. проводилась подготовка к овладению грозными реактивными машинами без переходного самолета, каким являлся в училище Як-11. В связи с этим сменился инструктор. Теперь мы представились старшему лейтенанту Ивану Ивановичу Быкову, одному из первых инструкторов, освоивших МиГ-15.

В то время в училище уже имелась первая группа курсантов, осваивающих в нашем полку реактивные самолеты, но после Як-11 (до этого считалось, что только летчикам строевых частей посильна эта задача). В полку было пять-шесть реактивных самолетов, на них в 1951 году летало семь-восемь курсантов, старше нас курсом. Мы смотрели на них, как на богов. Их даже на полеты и с полетов возили на "додже". Теперь нам выпала честь открыть новую страницу. До июня прошли второй раздел и приступили к программе полетов на МиГ-15.

12 июля зам. начальника училища подполковник Фадеев проверил мою технику пилотирования и разрешил вылет. В тот же день я сделал на реактивном самолете два самостоятельных полета "по кругу". Самолет МиГ-15 сразу понравился мощью своего двигателя. Чувствовалась большая разница в скорости, высоте. Ведь до него мы имели дело с тихоходным самолетом, а теперь носились со скоростью до 1000 и более километров в час, мгновенно, по сравнению с "яками", набирали высоту 8-10 тыс. м, а максимальная высота доходила даже до 15 тыс. м. Разве сравнить его с Як-18, имевшим скорость 200 км/час и потолок не более 3,5 км! А оборудование в кабине! Глаза разбегались от большого количества приборов, тумблеров, лампочек, рычагов.

Несмотря на сложность новой техники, мы успешно осваивали ее благодаря нашему инструктору Ивану Ивановичу Быкову, его высокому методическому мастерству, а также большой помощи и участии в нашем обучении инженерно-технического состава.

Несколько слов об Иване Ивановиче. Он был другого склада, чем Л. А. Петерин, спокойнее и, по сравнению с другими инструкторами, казался нам более авторитетным, солидным, уверенным в себе. В действительности это так и было. Много лет спустя мы поняли, какую сложную задачу возложили в то время на Ивана Ивановича и как умело он с нею справился. Ведь наша группа, кроме заболевшего В. Лавриненко, вылетела на реактивных самолетах, не проходя программы на переходном типе. Иван Иванович был строгим инструктором, старался расположить нас к себе, придавал большое значение дружбе. Инструктор приглашал нас домой, мы знали его семью, жену Алину и дочурку. Он интересовался, как мы проводим свободное время, как живем, о чем думаем.

В дальнейшем судьба сложилась так, что мы вместе в одном отделении учились в КВВА, ныне Военно-воздушная академия им. Ю. А. Гагарина в Монино. На летной практике в Таганроге летали с ним в паре. До сих пор встречаемся с Иваном Ивановичем. Знакомы семьями. Он работал преподавателем в академии, а до этого в течение семи лет был командиром учебного полка в Ейском авиационном училище и затем зам. начальника училища.

Пройдет 37 лет и Быков И. И напишет мне письмо с воспоминаниями о той поре освоения реактивных истребителей курсантами после самолета Як-18, попросит у меня фотографии нашей группы и пожалуется, что в музее Армавирского высшего военного авиационного училища летчиков-истребителей почти ничего нет о той примечательной странице истории нашего училища.

В октябре мы закончили третий раздел обучения на МиГ-15бис и расстались с Кореновской. Предстояло пройти небольшой раздел обучения боевому применению в Армавирском полку. Нашим инструктором стал симпатичный старший лейтенант Коренев, командиром звена - старший лейтенант Романенко. В полку боевого применения с нами обращались уже как с летчиками, завтрашними офицерами. Жили в городке рядом с аэродромом, но лишь вначале программы и во время госэкзаменов. Больше месяца летали с грунтового аэродрома Советский, там же и жили в палатках. В ноябре-декабре сдали экзамены по летной подготовке и другим предметам. Весь январь 1953 года ждали приказа о присвоении офицерских званий и назначении на должность.

Нам предложили освободить казарму и поселиться на частных квартирах. Питались за свой счет. Мы нашли комнату на троих. Время было тяжелое, зима сырая, денег не было, и мы подолгу просиживали в комнате, в основном за картами. С нетерпением ожидали приказа, чтобы скорее надеть летную офицерскую форму.

Еще в период экзаменов прошел слух, что весь наш выпуск будет направлен в школу инструкторов в г. Грозный, и лишь несколько человек оставят в качестве инструкторов в училище. Для многих из нас такой путь казался неудачным. Я лично не на шутку переживал. Мы уже понимали, что означало остаться инструктором, прирасти к одному месту и всю службу заниматься однообразными полетами с курсантами. Хотя товарищи, успокаивая, говорили об инструкторской работе, как о подходящем для моего характера труде (имели в виду мое спокойствие). Вскоре в казарме и штабе полка появился маленький шустрый капитан со значком второго класса. Мы поняли, что он прибыл из строевой части для отбора летчиков. Большинство из нас видело в нем своего "спасителя", поэтому набрасывались на капитана, где только могли, и умоляли включить в свой список. Он выслушивал и делал пометки в записной книжке. Со временем я узнал, что меня оставляют в училище, в полку боевого применения, с таким проектом приказа выехал в Москву кадровик училища. Все ждали. Была возможность поразмыслить над временем, проведенным в училище.

Случалось разное. Поначалу слабо кормили. Норма явно не подходила для полетов на реактивных самолетах. При пилотировании в зоне (высший пилотаж) с перегрузками часто темнело в глазах. Похоронили несколько товарищей. Познакомились с кое-какими предпосылками к летным происшествиям. Начали разбираться в своих взаимоотношениях с командирами.

Наступил март. В один из его первых дней нас построили на плацу для объявления приказов о присвоении офицерских званий и о назначении. Первыми называют фамилии назначенных инструкторами-летчиками в КВВА. Думаю про себя: счастливые ребята. И вдруг произносится моя фамилия! Буквально опешил. Всего было названо десять-двенадцать человек. Несколько человек назначены инструкторами в училище, а все остальные - в Грозненскую школу инструкторов, после которой эти ребята должны были разъехаться по училищам. Всем были присвоены звания лейтенантов. Перед построением нам выдали новенькую офицерскую форму. Мы в тот день ходили по улицам города группами. Многие люди останавливались и улыбались. К вечеру большинство разъехалось по родным домам в отпуска.

Ехал в Холмскую и я. В дороге узнали о смерти И. В. Сталина. Радость омрачилась несчастьем. Дома все спуталось. Отец был под сильным впечатлением кончины вождя. Помню, он тогда с горя пил с товарищами, в общем, было не до меня. Чуть позже разобрались. В начале апреля закончился отпуск, и я выехал к первому своему месту службы в офицерском звании в Монино. 6 апреля прибыл в Монино в авиационный истребительный полк 1-ой Учебно-смешанной авиационной дивизии (УСАД) КВВА. Попал в эскадрилью под командованием Георгия Георгиевича Гаврилова, того самого "шустрого" капитана, с которым познакомились в Армавире. Он рассказал о том, как ему удалось перехватить список выпускников, предназначавшихся для училища, и выкрасть его у нашего кадровика, когда они ехали вместе в одном купе в Главный штаб ВВС. Оказывается, капитан Гаврилов приезжал в училище по приказу Главнокомандующего ВВС маршала авиации Вершинина с целью отобрать несколько человек для академического полка.